.
Повесть. «Имя Колосовых»
Глава первая: Уход
Иван Колосов стоял на пороге своего бревенчатого, смолистого от дождей и солнца дома, втягивая в себя воздух, густой и хвойный от близости тайги, воздух, который пахнет мхом, прелой листвой, холодной водой из ручья и чем-то вечным, незыблемым, что только он, Иван, казалось, мог уловить и понять, и в этом воздухе уже витало предчувствие зимы – колкое, металлическое, несмотря на календарный еще август, и он поправил ремень тяжелого бердана на плече, ощутив привычным жестом холодок затылка приклада.
— Дарья, я пошел, — сказал он, не оборачиваясь, зная, что жена стоит в сенях, вытирая руки о холщовый фартук, и смотрит ему в спину, в его широкие плечи, обтянутые потертой на сгибах котой, и ее взгляд полон тихого, немого вопроса, на который он никогда не отвечает, потому что ответ всегда один и тот же: охота есть охота, и мужчина должен приносить в дом дичь, а не слова.
— Да уж, вижу я, что пошел, Иван Степанович, — послышался ее голос, сдержанный, но с той самой жилкой упрека, что тоньше паутины, но крепче стали, — и дай тебе Бог, конечно, но только смотри, к сумеркам будь дома, не то Гришка с Игорем опять начнут невесть что воображать, да и Сенька беспокоиться будет, все ж таки тайга не огород, сама знаешь.
— Знаю, — коротко бросил Иван, наконец обернувшись к ней, и его лицо, обветренное, с проседью в жесткой щетине, было спокойно и непроницаемо, как вода в лесном омуте, — за рябчиком пойду, на косачей, может, подфартит и на глухаря выйти, молчи, не пугай удачу, жди.
И он шагнул с крыльца, его сапоги глухо стукнули по утоптанной земле двора, и тут из-за угла дома высыпали мальчишки – Гриша, плотный и уже почти по-мужски скроенный, пятнадцати лет от роду, и Игорь, тринадцатилетний, худощавый, с большими, слишком серьезными для его возраста глазами, которые сейчас горели нетерпением.
— Батя, возьми с собой! — почти хором выпалили они, запыхавшись, — мы молчать будем, честно, ружье донесем, все что скажешь
Иван остановился, посмотрел на них, и в его взгляде мелькнуло что-то похожее на усмешку, но лишь на миг.
— Вам, сорванцы, еще с матерью спорить научиться, а уж потом на медведя с рогатиной, — сказал он, но не сердито, а даже с оттенком той суровой ласки, которую они понимали лучше любых нежностей, — дома оставайтесь, дрова колотите, матери помогайте, а на охоту… на охоту еще успеете, вся жизнь впереди.
Он потрепал Гришу по стриженой затылку, кивнул Игорю и зашагал к калитке, где его уже ждал, переминаясь с ноги на ногу, Семен, старший, высокий и угловатый, с лицом, на котором юность еще не совсем уступила место зрелости, но в глазах уже стояла твердая мужская ответственность.
— Отец, ружье проверил? — спросил Семен, избегая прямого взгляда, потому что разговор отца с сыном всегда полон невысказанного, — курок туго ходит, я смазал, но все равно приноровиться надо.
— Проверил, — Иван положил тяжелую руку на его плечо, и это был весь их разговор, весь их уговор и вся передача власти на время своего отсутствия, и Семен кивнул, понимающе и коротко, и тогда Иван толкнул калитку и вышел за пределы своего обжитого, понятного мира, растворившись в зеленоватом сумраке ельника, что подступал к самой околице их деревни.
А из окна горницы за ним следила Катерина, семнадцати лет, с длинной русой косой и ясным, как утреннее небо, взглядом, который сейчас был полон тихой грусти, потому что ей, единственной дочери, отцовская суровость всегда казалась обидной и несправедливой, и она мечтала не о дичи, а о том, чтобы он хоть раз улыбнулся ей так, как улыбался иногда матери, но он уходил, не обернувшись, и чаща сомкнулась за его широкой спиной навсегда.
Глава вторая: Первые тревоги
Сумерки, сизые и влажные, подкрадывались к деревне исподволь, выползая из-под елей и кедров, заползая в огороды и подворотни, и вот они уже висели над самой землей, густые, как дым, пахнувшие ледяной росой, который вот-вот должен был упасть на пожухлую траву, и дымком из печных труб, сладковатым и уютным, но этой уютности уже не чувствовалось в доме Колосовых, где за столом, не притронувшись к ужину, сидели все, кроме одного, и молчание это было гуще и тяжелее наступающей ночи.
Дарья, стиснув руки на коленях так, что костяшки побелели, смотрела в черный квадрат окна, за которым уже ничего не было видно, кроме собственного, бледного отражения свечи, и ее взгляд, обычно такой ясный и твердый, теперь метался, цепляясь за каждую тень, за каждый шорох за стеной, и она вся была – одно напряженное ожидание, готовая сорваться с места при первом же скрипе калитки.
— Щи стынут, мамка, — тихо, почти шепотом, сказала Катерина, проводя ладонью по миске, будто проверяя, не остыли ли они и впрямь, хотя все и так это знали. — Может, хоть поесть? Силы ведь нужны.
— Какие там силы, Катюша, какие там щи, — отозвалась Дарья, не отрывая взгляда от окна, и голос ее звучал глухо, отчужденно, будто она говорила не с дочерью, а с той ночью за стеклом. — Не до еды теперь. Не до еды.
Дверь скрипнула, и все вздрогнули, разом обернувшись, но на пороге стоял Семен, один, с отцовским запасным берданом в руке, весь пропахший сыростью и холодом, и на его лице, еще не обветренном по-мужски, но уже утратившем юношескую мягкость, было написано то, что они все боялись увидеть, – ничего.
— Нет? — выдохнула Дарья, и в этом слове был и вопрос, и утверждение, и мольба, и приговор.
— Никого, — Семен поставил ружье в угол, движением усталым и отточенным, будто делал это уже тысячу раз, и сбросил с плеч насквозь промокший зипун. — Ходил до развилки, кричал, звал… Тихо. Как вымерло все. Зверь не кричит, птица не шелохнется. Тайга слушает. Молчит.
— Так не может быть! — Гриша вскочил со скамьи, стукнув кулаком по столу так, что ложки звякнули. Лицо его, красное от внутреннего жара, исказилось гневом и обидой. — Он же не мог просто так взять и… Он же знает тайгу как свои пять пальцев! Может, ранен, может, ногу подвернул, лежит где-нибудь, ждет! А мы тут сидим, щи хлебаем!
— А что ты предлагаешь, Григорий? — холодно, с непривычной для него резкостью спросил Семен, глядя на брата поверх горящей свечи. — Лезть в тайгу ночью, с фонарем, орать во всю глотку, чтоб вся нечисть лесная знала, где глупого птенца искать? Чтоб медведю на ужин самому в лапы податься? Это что, отца искать или себе смерть призывать?
— А ты чего отсиживаешься? — Гриша сделал шаг к брату, сжимая кулаки. Он был почти такого же роста, что и Семен, и в его позе читался вызов. — Боишься? Ты теперь главный, да? В отцовские сапоги сразу влез, командовать вздумал! А я не боюсь! Я пойду один! Сейчас пойду!
— Сядь, Гриша, — тихо, но очень четко сказал Игорь, не поднимая глаз от стола, по которому он водил пальцем, выводя невидимые узоры. Все посмотрели на него. Младший, всегда уходивший в тень, говорил так, будто его слово было последним. — Семен прав. Ночь – не время. Не видишь ничего. Спутаешь следы, свои же собственные. Заблудишься. Утром, на заре, с мужиками – это дело. А сейчас идти – это мальчишество. Глупость.
— Ты что, умный самый? — взорвался Гриша, перенося на брата всю ярость бессилия. — Книжки почитал и думаешь, все знаешь? Это же отец! Понимаешь? Отец!
— Понимаю, — Игорь наконец поднял на него свои большие, слишком взрослые глаза. — Поэтому и не хочу, чтобы ты пропал тоже. Одной беды на семью мало. Сиди и не мешай думать.
Между братьями вспыхнула немая, яростная перепалка взглядов. Гриша, пышущий жаром безрассудства, и Игорь, холодный, как лед на ручье. Семен, наблюдая за ними, чувствовал тяжесть ответственности, свалившейся на него внезапно и беспощадно, как удар обухом.
— Хватит, — сказал он властно, и в голосе его впервые прозвучала та самая сталь, что была у отца. — Утром, чуть свет, пойдем с мужиками. Я уже сговорился с дядькой Мироном. А сейчас все спать. Мамка, ложись. Катя, успокой ее. А вы, — он ткнул пальцем в Гришу и Игоря, — марш на полати. Чтобы я не слышал ни слова. Ясно?
Гриша что-то хотел сказать, посмотрел на неподвижное лицо Семена, на сжатые губы матери, на спокойный, но неумолимый взгляд Игоря, махнул рукой и, плюнув, отшатнулся к печке. Игорь молча последовал за ним.
А Катерина, так и не согрев свои щи, поднялась и, обняв за плечи мать, повела ее в горницу, и из-за занавески еще долго доносилось сдержанное, глухое всхлипывание – плакала она сама, уткнувшись в подушку, или это стонала от бессильной тоски ее мать, Семен не мог разобрать, и он остался один в темной избе, уставившись на пламя свечи, которое колыхалось от его тяжелого дыхания, прислушиваясь к тому, как за стеной воет ветер в трубе, – тому самому ветру, что гуляет сейчас в темной, безразличной тайге, и шепот его был полон дурных предзнаменований.
Глава третья: Поиски
Утро встало над деревней серое, мокрое, в рваных космах тумана, что цеплялись за коньки крыш и голые ветви берез, утро, которое не принесло света, а лишь сменило черную тьму на тьму свинцовую, и в этом влажном, холодном полумраке Семен, натягивая на себя отцовский тулуп, пахший дегтем и старым потом, чувствовал себя не девятнадцатилетним парнем, а каким-то древним стариком, на плечи которого взгромоздили неподъемную каменную глыбу, и он должен был нести ее, не зная куда, и не имея права уронить.
Он вышел на улицу, где уже стояли, переминаясь с ноги на ногу и пуская клубы пара, мужики – десяток faces, знакомых с детства, но сейчас казавшихся чужими и настороженными: кто-то смотрел сочувственно, кто-то с любопытством, а кто-то с тем сдержанным раздражением, с которым встречают чужую беду, нарушившую привычный ход жизни.
— Ну, Семен Иванович, веди, куда думаешь? — первым нарушил молчание дядька Мирон, коренастый, с умными, прищуренными глазами бывалого охотника, друг отца, его голос, хриплый от утренней прохлады, прозвучал как выстрел в этой тишине.
Семен, собравшись с духом, выпрямился, ощущая, как на него смотрят, оценивают, проверяют на прочность.
— Спасибо, что пришли, — начал он, и голос его, к его собственному удивлению, прозвучал твердо и ровно, без дрожи. — Пойдем на засечную просеку, к старой лиственнице, там он рябчика бить собирался. Оттуда и начнем. Разобьемся на тройки. Кричать, слушать, смотреть под ноги. Каждые полчаса голос подавать. Кто что найдет – свистком три раза.
— А ежели… — зачем-то начал тощий, болезненного вида мужик по прозвищу Щуплый, но замолчал, поймав тяжелый взгляд Мирона.
— «Ежели» что? — спросил Семен, глядя на него прямо, и в его взгляде было что-то отцовское, что заставило Щуплого отвести глаза.
— Да так… Медведь, говорят, шатун в тех краях объявился, с осени не спячку не лег, злой, голодный… — пробормотал тот, ковыряя палкой мерзлую землю.
— Иван медведя не боялся, — грубо оборвал его корчагинский кузнец, здоровенный детина с руками толщиной в оглоблю, — он его, как кошку, уважал. Не в медведе дело.
— А в чем же? — встрял еще один, молодой, с бегающими глазами. — Слухом земля полнится… Говорили, Иван-то чересчур уж лихо стал ходить, на рожон лез, будто смерть свою искал. С гордостью, мол, беда. Может, и нашел…
Семен сжал кулаки внутри рукавиц, чувствуя, как по лицу разливается жгучий жар. Он хотел крикнуть, заткнуть эту пасть, плюнуть в это бегающее, подлое лицо, но он был главный. Он был теперь Иван Колосов для этих людей.
— Мой отец, — сказал он, и каждое слово падало, как камень, — был лучшим охотником в округе. Он знал тайгу лучше, чем ты свою избу. И если с ним что случилось, то не от гордости, а от случая, который может каждого настигнуть. Мы пришли его искать, а не пересуживать. Кто не хочет – может идти домой, к печке. Сила не неволя.
Наступила тягучая пауза. Мужики переглядывались. Мирон одобрительно хмыкнул.
— Верно говоришь, парень. По-хозяйски. Ну, что стоите? Выheard приказ? По тройкам! За мной!
Тайга встретила их молчаливой, равнодушной стеной. Войдя под сень вековых елей и кедров, они словно провалились в другой мир – мир влажного мха, гниющих колод, непроглядной чащи, где свет пробивался скупыми, золотыми пылинками, а тишина была настолько гулкой и глубокой, что в нее впивался каждый хруст ветки, каждый вздох, становясь навязчивым, пугающим шумом. Воздух пах хвоей, прелью и вечностью. Здесь время текло иначе, и человеческая жизнь значила не больше, чем жизнь муравья, ползущего по коре.
— Иван! Ива-ан! — кричали мужики, и их голоса глухо, безнадежно тонули в зеленоватом сумраке, не находя отклика.
Шли медленно, прочесывая каждую ложбинку, каждый бурелом. Диалоги стали краткими, отрывичными, рожденными напряжением.
— Смотри, порыв на сосне, — указывал Мирон Семену на ободранную кору высоко на стволе. — Медведь. Но старый. Когти тупые. Не ширял, а скреб.
— Это не его след, — тут же отсекал Семен, впиваясь глазами в землю. — Отец дальше пошел. Здесь только заяц да глухарь топтались.
В другой тройке разговор был иным.
— Черт его знает, куда его занесло, — ворчал Щуплый, спотыкаясь о корягу. — Мог бы и след оставить. Или знак. А то как в воду канул.
— В тайге следы долго не живут, — философски заметил кузнец, раздвигая перед собой упругие лапы пихты. — Ветер подует, дождь пойдет – и нет ничего. Как и не было человека. Все мы тут временные.
— Вот и я о чем, — подхватил Щуплый, понизив голос. — Шатун… Он следы путает. Затаскивает… знаешь куда. Может, мы уже по костям его ходим, а не знаем.
— Замолчи, пустобрех, — огрызнулся кузнец. — Накаркаешь беду.
Семен, шедший неподалеку, слышал эти перешептывания. Каждое слово обжигало, как раскаленный уголек, но он молчал, вглядываясь в каждую тень, в каждый изгиб тропы, ища хоть малейшую зацепку – обрывок ткани, выстрелянную гильзу, затес на дереве. Но тайга хранила свою тайну. Она была величественна, прекрасна и абсолютно безразлична к их маленькому человеческому горю. Она просто была. Могучая, древняя, немая.
Они вышли на поляну к старой лиственнице, которую Иван называл «маячной». Ничего. Ни клочка, ни знака. Только ветер гудел в ее голых ветвях, словно насмехаясь над их тщетными усилиями.
Семен остановился, обводя взглядом замшелые камни, заросли багульника, уходящую в чащу звериную тропу. Сердце его сжалось от холодной, беспросветной тоски.
— Все, — хрипло сказал он, обращаясь к мужикам, чьи лица в сером свете дня казались усталыми и постаревшими. — Здесь чисто. Возвращаемся.
В его голосе не было вопроса. Это был приказ. Приказ того, кто понял, что тайга не отдает своих мертвых. И что теперь вся тяжесть этой потери ложится на него. На его плечи. На его дом.
Глава четвертая: Надежда и отчаяние
Прошли дни – три, четыре, пять – слившиеся в одну сплошную, мучительную полосу ожидания, когда время текло густо, как смола, и каждое утро начиналось с хмурой, безнадежной зари, и каждый вечер заканчивался у печки, где все молча смотрели на огонь, боясь встретиться взглядами, боясь произнести вслух то, что уже витало в воздухе, густея с каждым часом, как тот туман за окном. Поиски продолжались, но уже без прежнего жара, больше по инерции, потому что нельзя было просто сидеть сложа руки; мужики ходили в тайгу, уже не кричали громко, а перекликались устало и коротко, и возвращались не с пустыми руками – с парой глухарей, с дровами, – но всегда без самого главного, и их визиты в дом Колосовых становились все короче, а взгляды – все более потупленными, полными неловкости и желания поскорее уйти.
И вот одним таким вечером, когда в избе пахло варежом из той самой дичи и влажной шерстью мокрых зипунов, дядька Мирон, снимая шапку и мяня ее в руках, молча протянул Семену клочок грубой, домотканой сермяжной ткани, порванный по краю, грязный и промокший, величиной с ладонь.
— Нашли, — глухо произнес он, не глядя ни на кого, — на суку, у медвежьей тропы, что к ручью с омутом ведет… Висело, как тряпица на поминки… Больше ничего. Ни следов, ни… ничего.
Семен взял этот клочок, этот жалкий, ничего не значащий и значащий все обрывок, и пальцы его похолодели. Он узнал ткань. Это была та самая котка, в которой ушел отец. В избе повисло молчание, такое густое, что его можно было резать ножом. Катерина ахнула и прикрыла рот рукой. Игорь побледнел и отвернулся к стене. Гриша смотрел на тряпку с тупым, животным непониманием.
Дарья, сидевшая на лавке у печи, не шевельнулась. Она просто смотрела на клочок в руке сына, и казалось, что вся жизнь уходит из ее лица, уступая место мертвенной, восковой бледности. Мужики, пробормотав что-то невнятное, про несчастный случай и царство небесное, поспешно ретировались, оставив их одних с их горем.
Дверь закрылась. Щеколда звякнула. И в этой наступившей тишине что-то надломилось.
Сначала это был тихий, прерывивый стон, вырвавшийся из самой глубины души, потом дрожь, пробежавшая по всему телу, и затем Дарья, вся сжавшись, как от физической боли, забилась в беззвучной, страшной истерике, слезы текли по ее лицу ручьями, не из глаз, а откуда-то изнутри, беззвучно, мучительно, а ее пальцы впились в дерево лавки так, что, казалось, вот-вот с хрустом сломаются.
— Мама… мамочка… — заплакала Катя, кидаясь к ней, пытаясь обнять, но Дарья оттолкнула ее с силой, которой от нее нельзя было ожидать.
— Уйдите… все уйдите… — прохрипела она, не глядя ни на кого, и ее голос был чужим, разбитым.
— Мам, останься с ней, — тихо приказал Семен Катерине, и та, всхлипывая, вышла за занавеску, уводя за собой перепуганных, потерянных младших братьев.
Семен остался с матерью один. Он подошел, сел рядом на лавку, не решаясь прикоснуться. Он ждал. Он знал, что должно произойти сейчас что-то важное и страшное.
Дарья внезапно смолкла. Слезы еще текли, но она подняла на него глаза – глаза, полные такой бездонной муки и упрека, что у Семена похолодело внутри.
— Почему? — прошептала она, и это было не вопрошение, а обвинение. — Почему ты его отпустил?
Семен онемел. Он ожидал всего, но не этого.
— Мама… я… Он же ушел на охоту, как всегда…
— Не всегда! — ее голос сорвался на крик, хриплый и отчаянный. — Он ушел не как всегда! Он молчал за завтраком! Он на детей не посмотрел! Он меня… он меня в последний раз даже не поцеловал, будто торопился куда! Ты же старший! Ты же должен был почувствовать! Должен был остановить! Удержать! Силой удержать! А ты что? «Пошел, мол, ладно»! Ружье ему подал! Калитку открыл! Conducted его, проводил, как на парад!
Она рыдала, и каждое слово было как удар кнута, обжигающее и справедливое в своей жестокой, искаженной горем логике.
— Ты теперь хозяин в доме? Главный? А где же твоя хозяйская смекалка была? Глаза? Чутье? Или ты так рад был, что место твое освободилось, что поскорей отца за порог выпроводил?
Семен слушал, и ему хотелось кричать, оправдываться, объяснять, что так не бывает, что отец – не ребенок, что его не удержишь, если он решил уйти. Но он видел перед собой не мать, а раненое, обезумевшее от горя существо, и он понимал, что ее боль ищет выхода, и он – единственный, кто может принять на себя этот удар. Он должен был это вынести. Он был теперь глава семьи.
Он медленно встал перед ней на колени, на грубые половицы, и взял ее окостеневшие, сведенные судорогой пальцы в свои большие, уже не мальчишеские, а рабочие руки.
— Винюсь, матушка, — сказал он тихо, глядя ей в глаза, и голос его был низким и твердым, без тени обиды или оправдания. — Винюсь перед тобой. Не доглядел. Не удержал. Не допонял. Винюсь. Вся вина на мне. Ты правду говоришь.
Он не спорил. Он принял всю ее ярость, всю несправедливость обвинений, принял их как единственную возможную дань ее отчаянию. Он брал на себя не только хозяйство, но и вину. Всю вину.
Дарья смотрела на него, и постепенно дикий блеск в ее глазах стал угасать, сменяясь горьким, бесконечным осознанием. Она выдернула одну руку и медленно, почти неловко, коснулась его щеки, по которой тоже текла единственная, скупая мужская слеза.
— Сенька… сынок мой… — простонала она, и в голосе ее появилась первая нота не упрека, а жалости. — Прости меня, старуху глупую… Я сама не знаю, что говорю… Куда нам без него… Куда…
— Никуда, — твердо сказал Семен, поднимаясь с колен. Его лицо было строгим и решительным. — Мы остаемся здесь. Это наш дом. Его дом. Я буду пахать. Гриша с Игорем помогут. Катя с тобой по хозяйству. Будем жить. Как он бы хотел. Так и будем.
Он говорил это не ей, а самому себе, заново возводя внутри себя стены, которые рухнули с уходом отца. Он принимал бремя. Все бремя. И с этого вечера в доме Колосовых началась новая жизнь. Жизнь без Ивана.
Глава пятая: Новый порядок
Прошла неделя. Скорбь, как тяжелый, мокрый полог, все еще висела над домом Колосовых, но жизнь, жестокая и практичная, уже требовала своего. Печь нужно было топить, скот — кормить, поле — готовить под озимые. И в этой новой жизни установился новый, непривычный и колючий порядок, центром которого стал Семен.
Он теперь вставал раньше всех, его шаги по избе звучали твердо и тяжело, как когда-то отцовские. Он отдавал распоряжения коротко и не терпя возражений: «Гриша, топор наточи, дров нарубить», «Игорь, сходи к кузнецу, спроси про косу», «Катя, мамке с огорода помочь». И сам уходил на пашню, возвращаясь затемно, усталый, пропахший потом и землей.
Именно за вечерним чаем, когда семья собиралась вместе, это новое напряжение проявлялось ярче всего. Свеча коптила на столе, освещая лица, ставшие за эти дни резче и старше.
Диалог первый: о деле
— Завтра поедем за бревнами, на старую делянку, — сказал Семен, отпивая из блюдца горячий чай. — Изгороду поправить надо, совсем развалилась.
Гриша, разминавший у печи натруженные плечи, нахмурился.
— Какие бревна? Конь хромой, телега разбитая. Тащить их — день потратить. Лучше новую изгородь из жердей сплести. Быстрее.
— Жерди сгниют за три года, — не глядя на брата, ответил Семен. — А бревно — на наш век хватит. Отец всегда так делал.
— Отец! — Гриша с силой поставил свой чайник на стол. — Отец не на разбитой телеге ездил! И конь был сильнее! Время другое теперь, Семен. Надо головой думать, а не отцовские слова повторять.
— Я и думаю, — холодно парировал Семен. — Думаю, что делать надо на совесть, а не на скорую руку. Коня починим. Телегу тоже. Едем за бревнами.
— Может, мне с вами? — тихо спросил Игорь, не отрываясь от потрепанной книги о лекарственных травах, что лежала перед ним.
— Тебе? — усмехнулся Гриша. — Ты же, я смотрю, больше по книгам специалист. Усилишься бревно поднять — загнешься.
— Я спросил не у тебя, — так же тихо, но с внезапной сталью в голосе, ответил Игорь.
— Хватит, — властно оборвал Семен. — Игорь дома останется. С мамкой и Катей. Решено.
Пауза повисла тягучая и неудобная. Каждый думал свое. Гриша — что Семен глуп и упрям, что он просто копирует отца, не понимая сути. Семен — что Гриша горяч и недальновиден, что он подрывает его авторитет. Игорь — что оба они мыслят слишком прямолинейно, и что есть иной, более умный путь, который они не видят.
Диалог второй: о Кате
— Заходила today Федосья, сватья, — негромко, глядя на свои сложенные на коленях руки, сказала Дарья. Its голос все еще звучал глухо и отрешенно. — Про Лукушева сына, Степана, сказывала. Парень работящий, дом крепкий. Сватается.
Катерина, разливавшая у печи новый кипяток, вздрогнула и покраснела.
— Что ты, мамка! Какой сейчас сваты? Какие разговоры?
— А что? — встряла Дарья с неожиданной озлобленностью. — Жизнь, что ли, на этом кончилась? Тебе семнадцатый год. Дело обычное. И хозяйство у них хорошее, не пропадешь.
— Я никуда не хочу, — чуть слышно прошептала Катя. — Я с тобой. Здесь мой дом.
— Дом? — Дарья горько усмехнулась. — Дом, где мужики друг на друга рычат, как псы на цепи? Где запах печали из стен прет? Ты думаешь, отец твой хотел бы, чтоб ты тут засиделась в девках?
— Мамка, не надо, — взмолилась Катя, и в глазах у нее блеснули слезы.
— Надо! — вдруг резко сказал Семен, пристально глядя на сестру. — Мать права. Ты подумай. Степан — парень надежный. Это хорошая партия.
— Да ты-то чего решил? — вспыхнула Катя, обращаясь к брату. — Теперь уж ты и замуж меня выдавать будешь? Решать, что для меня хорошо, а что нет?
— Да, — без обиды, с той самой тяжелой ответственностью во взгляде, ответил Семен. — Теперь я решаю. И я говорю – подумай. Сердцем подумай. Но и головой тоже.
Катя замолчала, подавленно кивнула и отвернулась, чтобы скрыть слезы. Она думала, что Степан действительно хорош, но мысль о том, чтобы оставить осиротевшую мать, съедала ее изнутри. Она чувствовала себя предательницей при одной этой мысли.
Диалог третий: о памяти
— А я нашел сегодня на чердаке, — совсем тихо, будто невзначай, произнес Игорь, закрывая книгу. — Отцовскую табакерку. С волком. Помните, он ее всегда при себе держал?
Все взгляды устремились на него. В комнате снова повисла тишина, но теперь иная – напряженная и горькая.
— И что? — хмуро спросил Гриша.
— Ничего, — Игорь поймал на себе взгляд Семена. — Положил на место. На прежнее.
— И правильно, — отрезал Семен. — Пусть лежит. Нечего трогать.
— А почему? — не унимался Игорь, и в его тихом голосе прозвучал вызов. — Она же не пропадет. Ею можно пользоваться. Помнить о нем. Она же для этого и сделана.
— Чтобы пользоваться? — Семен медленно обвел взглядом всех. — Он не для того ее всю жизнь берег, чтобы мы теперь ей табак сыпать. Она теперь… память. А память трогать нельзя. Ее хранят.
— Память – не вещь, Семен, — еще тише сказал Игорь. — Она в голове. А вещь… она просто вещь.
— Молчи уже, книжник, — буркнул Гриша. — Умнее всех.
Игорь смолк, снова уткнувшись в книгу, но по напряженной спине было видно, что он не согласен. Молчание снова воцарилось за столом, густое, тягостное, полное невысказанных обид, страхов и сомнений. Каждый был погружен в свои мысли, каждый нес свое горе по-своему, и тонкая трещина, прошедшая по семье в день исчезновения отца, медленно, но верно расширялась, угрожая расколоть их хрупкий мир навсегда.
Глава шестая: Тень прошлого
В деревню он вошел незаметно, как входит осенний туман – тихо, исподволь, и сначала его никто не увидел, кроме дворовых псов, которые не залаяли, а лишь насторожили уши, учуяв запах, чуждый деревне: запах дыма далеких костров, медвежьей шерсти, сушеной полыни и чего-то древнего, дикого, что было принесено из самой глубины нехоженой тайги.
Старик Анисим. Промысловик. Знахарь. Отшельник. С ним Ивана Колосова связывала странная, молчаливая дружба, рожденная в многодневных странствиях по урманам, где слова были лишней тратой сил. Он появлялся раз в несколько месяцев, чтобы обменять пушнину на соль, порох и свинец, и всегда его появление было событием. Но на этот раз – особенно.
Он пришел прямо к дому Колосовых, остановившись у калитки своим бесшумным, кошачьим шагом, и постоял, вглядываясь в окна своими маленькими, глубоко сидящими, как у филина, глазами, которые видели то, что другим было не дано.
Первым его заметил Игорь, выглянувший из сеней. Сердце юноши екнуло. Он кинулся внутрь.
— Анисим пришел.
Этого было достаточно. В доме засуетились. Дарья, побледнев, поправила платок. Семен отложил точильный брусок. Гриша выпрямился, как струна. Все они знали: если кто и мог что-то знать, так это он.
Старик вошел, не стуча, принес с собой запах холода и хвои. Он молча кивнул Дарье, окинул взглядом братьев и уставился на огонь в печи, словля ища в нем ответы на незаданные вопросы.
— Хлебнул чайку, дедка, — первым нарушил молчание Семен, указывая на самовар. — Греться стал.
Анисим медленно покачал головой.
— Не за чаем. Слово сказать. Про Ивана.
В избе стало так тихо, что слышно было, как трещит лучина в светце. Дарья замерла, прижав руки к груди.
— Видел? — выдохнул Гриша, сделав шаг вперед, и в его голосе была такая надежда, что она резала слух.
Анисим помолчал, собираясь с мыслями, его сморщенное, как печеное яблоко, лицо было непроницаемо.
— Месяц назад, али больше… Забыл уже счет вести. Ушел я на стык рек, где старый кедровник стоит, што медведь облюбовал… Места глухие. Никто туда не ходит. Зверь бежит, чуя человека… А там… дымок.
Он сделал паузу, давая им осознать. Дымок в абсолютно диком месте.
— И у огня… фигура. Сидит. Не движется. Я со склона глядел, за ветками. Не охотник… Охотник шума не боится, движется, дело делает. А этот… как пень. Или как призрак. Я крикнуть хотел… да не стал.
— Почему? — сорвалось у Гриши.
— Место нехорошее, — просто сказал Анисим. — Там… тропы путаются. И в голове твоей тоже. Может, почудилось. Может, леший дразнится. А может… и он. Не стал тревожить. Ушел.
Он закончил и снова уставился на огонь, словно сказал все, что должен был.
В избе взорвалось.
— Где? — крикнул Гриша, хватая старика за рукав. — Точнее где? На каком склоне? К какой реке?
— Гриша! — строго окликнул его Семен, но было поздно.
— Он жив! Слышишь, Семен? Жив! Отец жив! — Гриша повернулся к брату, глаза его горели лихорадочным блеском. — Я же говорил! Он не мог просто так! Он там, ждет помощи! Заблудился, ранен! Я иду! Сейчас же иду!
— Куда ты идешь? — голос Семена прозвучал как удар хлыста, холодно и резко. — На стык рек? Одного Анисима тайга туда пускает, потому что он с ней на ты! А тебя? Ты сгинешь в первых же буреломах! Это же бред! Старик сам говорит – почудилось! Место нехорошее!
— Это тебе бред! — заорал Гриша в ярости. — Тебе удобно так думать! Удобно сидеть здесь, хозяином играть, отцовский стул занимать! А то, что он там, один, может, умирает с голоду – это тебе не интересно! Ты боишься, что он вернется и ты опять станешь никем!
Семен побледнел. Он сделал шаг навстречу брату, и они оказались нос к носу, два молодых быка, готовых сцепиться насмерть.
— Ты думаешь, я о себе думаю? — прошипел Семен. — Я о доме думаю! О матери! О сестре! Об вас, о щенках неразумных! Одну потерю мы еле пережили! Ты хочешь вторую? Ты хочешь, чтобы мы тебя тоже искали? Или чтобы мать с ума сошла от нового горя?
— Так что, по-твоему, сидеть сложа руки? — Гриша был вне себя. — Это и есть твой долг? Забыть о нем? Смириться? Ты call себя сыном? Ты – предатель!
— Молчать! — грянул Семен так, что задрожали стекла в окнах. — Я глава семьи! Мое слово – закон! Никто никуда не идет! Это может быть ловушка! Или бред! Мы не будем рисковать из-за призрака!
— Твое слово? — Гриша отпрянул, и на его лице появилось презрение. — Твое слово ничего не значит. Ты не отец. И никогда им не будешь. Он бы пошел. Он бы не испугался.
Он резко повернулся и отшатнулся к двери, но не ушел, стояя, тяжело дыша и сжимая кулаки. Спор зашел в тупик. Они упирались в глухую стену непонимания.
Игорь все это время молчал, наблюдая. И теперь тихо сказал, обращаясь к Анисиму:
— Дедушка… а фигура… она была похожа на него? На отца?
Старик медленно повел на него своими филиньими глазами.
— На расстоянии… все люди похожи. И все призраки тоже. Не знаю, парень. Не знаю.
И в этой неопределенности, в этой тени сомнения и была заключена вся мука. Была ли это надежда? Или новая, более изощренная пытка от равнодушной тайги? Ответа не было. Было только тихое, ядовитое пламя раздора, вспыхнувшее между братьями и готовое спалить их хрупкий мир дотла.
Глава седьмая: Раскол
Ночь, последовавшую за визитом Анисима, в доме Колосовых никто по-настоящему не спал. Слова старика висели в темноте тяжелым, ядовитым маревом, смешиваясь с горьким дымом раздора. Каждый слышал, как скрипят половицы под нетерпеливыми шагами Гриши, как вздыхает за занавеской Дарья, как ворочается на полатях Игорь, и как неподвижно, словно часовой, сидит на лавке у потухшей печи Семен.
Он не сомкнул глаз, прислушиваясь к каждому шороху, зная пылкий и безрассудный нрав брата. Он ждал. И его ожидание оказалось пророческим.
Под утро, когда серый, жидкий свет только начал сочиться в оконца, первым поднялся Игорь. Он сразу заметил неестественную тишину на братней половине и белый клочок бумаги, прижатый к краю стола пустой деревянной чашкой.
— Семен, — тихо, но тревожно позвал он
Семен, дремавший на лавке, вздрогнул и мгновенно вскочил. Он одним взглядом оценил пустую постель Гриши и записку в руке Игоря. Сердце его упало и замерло, словно кусок льда.
— Дай сюда, — его голос скрипел от бессонницы и напряжения.
Кривые, торопливые буквы, выведенные углем, резали глаза: «Иду искать отца. Не могу сидеть сложа руки, пока предатель у печки греется. Григорий».
Семен скомкал записку в кулаке. В висках застучало. Гнев, бессилие, страх – все смешалось в один клубок, готовый разорвать его изнутри.
— Что там? — испуганно спросила Катерина, выходя из-за занавески, заспанная и бледная.
Ее голос разбудил Дарью. Та мгновенно села на кровати, инстинктивно почуяв беду.
— Гриша… — хрипло произнес Семен, не в силах подобрать слова. — Ушел. Ночью. На стык рек.
Вскрик Дарьи был коротким и обрывающимся, будто ей перехватило горло. Она замерла, уставившись на Семена широкими, полными ужаса глазами.
— Верни его, — прошептала она. — Сенька, сынок… Верни его. Он погибнет там один. Оба… Оба моих мальчика…
Она не рыдала. Слез уже не было. Была только бездонная, леденящая пропасть отчаяния, в которую она катилась.
Семен подошел к стене, сдернул с гвоздя отцовский бердан. Движения его были резкими, точными, лишенными всяких колебаний. Решение созрело мгновенно.
— Игорь, беги к дядьке Мирону. Скажи, собирай людей. Но чтоб к полудню были тут, не раньше. Мы с ним уйдем вперед, мы легче на подъем. Катя, собири мне торбу. Хлеба, сала, сухарей. Пороху, свинцу. Быстро.
Он говорил тихо, но с той неоспоримой властностью, что не допускала вопросов. Братья кинулись выполнять приказы. В избе засуетились.
Семен натянул зипун, перекинул через плечо патронташ. Он чувствовал на себе взгляд матери, тяжелый, как свинец.
— Семен, — позвала она, когда Катя скрылась в сенях.
Он обернулся. Дарья стояла посреди горницы, прямая и неожиданно спокойная. Следы слез высохли, лицо было строгим и окаменелым.
— Ты идешь за ним, — это был не вопрос.
— Иду.
— И найдешь его. И вернешь. Живым, — в ее голосе не было мольбы. Была констатация факта. Приказ.
— Постараюсь, матушка.
— Нет, — она резко качнула головой. — Не «постараюсь». Ты сделаешь это. Потому что ты теперь глава семьи. И твое слово – закон. И твоя сила – наша сила. И твоя воля должна быть крепче стали.
Она подошла к нему вплотную, ее глаза, еще недавно потухшие, горели сухим, ярким пламенем.
— Я… я неправо тебя тогда упрекнула, Сеня. Слепая я была, глупая. Горе застило глаза. Ты – не предатель. Ты – мой оплот. Ты держишь этот дом на своих плечах. И я вижу теперь. Вижу в тебя него. Его волю. Его упрямство. Прости старуху.
Она положила свои натруженные, шершавые руки на его плечи. Не обняла, а именно положила, как кладут знамя на плечи рыцаря, отправляющегося на битву.
— Иди. И вернись. Оба. Слышишь меня? Я благословляю тебя. И он… он бы благословил.
Это было признание. Полное, безоговорочное. В ее глазах он наконец-то прочел не боль, не упрек, не материнскую жалость, а суровое, безграничное доверие. Доверие к мужчине. К хозяину. К сыну, который стал главой.
Семен молча кивнул. Слова были не нужны. Он наклонился, коснулся губами ее высохшей, прохладной руки – впервые в жизни по-взрослому, не по-детски. Потом повернулся и вышел в сени, где его уже ждала Катя с узелком, а в дверях стоял запыхавшийся Игорь.
— Мирон собирает мужиков. К полудню будут, — выдохнул младший брат. — Будь осторожен, Семен.
— Дом на тебе, Игорь, — коротко бросил Семен, засовывая торбу за пазуху. — Смотри за всеми.
Он толкнул калитку и вышел на пустынную, серую улицу. Ветер трепал его волосы, неся с собой влажный, холодный запах тайги – тот самый запах, что унес отца и теперь уводил брата.
Он не оглядывался. Он шел вперед, чувствуя на своих плечах тяжесть не только ружья и торбы, но и взгляда матери, ее благословения и ее приказа. Он должен был найти Гришу. Вернуть его. Потому что он был главой семьи. И потому что они были Колосовы. А Колосовы не сдаются.
Тайга, встретившая его на околице, молча раздвинула свои зеленые, мшистые пасти, чтобы поглотить еще одного из них. Но на этот раз Семен шел не как мальчик, ищущий отца. Он шел как мужчина, чтобы спасти брата. Чтобы сохранить свой дом.
Глава восьмая: В сердце тайги
Григорий
Тайга обрушилась на Гришу всей своей немой, подавляющей мощью. Сначала он шел быстро, почти бежал, подгоняемый жаром обиды и решимости. Пни, колдобины, хлеставшие по лицу мокрые ветки – все это было лишь фоном для его яростных мыслей. Он представлял, как найдет отца, изможденного, но живого, как они вдвоем вернутся в деревню, и он, Гриша, взглянет на Семена с молчаливым торжеством. Он докажет всем, что настоящая сыновья любовь – в делах, а не в пустых словах и приказах.
Но с каждым часом жар в груди понемногу угасал, вытесняемый нарастающим, холодным чувством реальности. Деревья становились выше, чаща – гуще. Знакомая тропа, по которой он ходил за отцом на ближние покосы, давно кончилась. Теперь он продирался через бурелом, ориентируясь по смутным рассказам Анисима и по солнцу, которое то и дело пропадало за плотной пеленой низких облаков.
К полудню его уверенность выветрилась вместе с потом. Он остановился у ручья, чтобы напиться. Руки дрожали от усталости. Вода была ледяной, обжигала горло. Он прислушался. Тишина. Не та благожелательная тишина дома, а густая, звенящая, настороженная тишина. В ней каждый шорох казался угрозой. Треск сучка где-то справа заставил его вздрогнуть и схватиться за ружье. Ничего. Прочно тайга дышала.
«Я не боюсь, — упрямо сказал он сам себе, поднимаясь. — Я не маленький. Отец бы не боялся».
Но отец знал тайгу. А Гриша знал лишь ее окрестности. Отец умел читать ее знаки, а Гриша видел лишь хаос зелени и древесины.
К вечеру небо затянуло сплошной свинцовой пеленой, пошел мелкий, назойливый дождь. Сырость проникала под одежду, заставляя зябко ежиться. Надо было искать место для ночлега. Мысль развести костер показалась ему слишком сложной и долгой. Он нашел небольшой навес из упавших елей, залез под него, свернулся калачиком и, съев краюху хлеба, попытался уснуть.
Сон не шел. Холод пронизывал до костей. Снаружи доносились непонятные звуки: шорохи, щелчки, чье-то тяжелое дыхание. Ему чудились шаги. Он вскакивал, вглядывался в мглу, Aiming из ружья в ничего. Это была самая долгая ночь в его жизни. Ночь, за которую из него выветрилась вся бравада, оставив лишь голый, щемящий страх и горькое осознание собственной глупости. Он вспомнил слова Игоря: «Мальчишество. Глупость». И впервые задумался, а не был ли младший брат прав.
Семен
Семен шел иначе. Не спеша, но и не мешкая. Его глаза, привыкшие к работе на пашне, теперь впивались в землю, выискивая знаки. Он нашел след Гриши почти сразу у околицы: свежий, резкий след сапога, сбивавший прошлогоднюю листву. Потом еще один. И еще.
Он не гнался за братом вдогонку. Он знал, что Гриша, движиемый запалом, пойдет напрямик, будет ломиться через чащу, тратя силы. Семен же выбирал путь обходной, но верный, экономя дыхание. Он шел, как шел бы его отец: расчетливо, внимательно, уважая тайгу, а не бросая ей вызов.
Он видел, где Гриша споткнулся о корень, где поскользнулся на глине у ручья, где остановился перед грудой бурелома в нерешительности. Каждая такая метка была укором. Это был след не охотника, а испуганного зверька, бросившегося в бегство.
Семен не испытывал гнева. Только тяжелую, каменную ответственность. Он представлял лицо матери, ее благословение. Он не мог подвести ее. Не мог допустить, чтобы из-за глупой ссоры она потеряла еще одного сына.
Дождь застал его на открытом месте. Не теряя темпа, Семен нашел подходящую ель, с густой лапой, развел под ней небольшой, но жаркий костер, используя бересту и сухой хворост из-под ствола. Он высушил промокший зипун, вскипятил в котелке воду из фляги, выпил горячего чаю с салом и сухарем. Он не позволял себе слабости. Он должен был сохранять силы. Для себя. Для Гриши.
Ночью он сидел у огня, подбрасывая сучья. Он не боялся темноты. Он слушал ее. Прислушивался к звукам, пытаясь отличить естественные шумы леса от возможного крика о помощи. Он думал об отце. Где он? Что с ним? Призрак ли это у костра, как сказал Анисим, или нечто иное? И чувствовал ли он тогда, уходя, что не вернется?
Утром след был свежее. Расстояние между ними сокращалось. Семен видел, что Гриша замедлил ход, что он бредет уже не так уверенно. И в этом была новая опасность. Уставший, испуганный человек в тайге – легкая добыча.
Он нашел место ночевки брата – помятый мох под елями, обрывок оберточной бумаги. Костра Гриша не разводил. Семен покачал головой. Глупо. Опасная глупость.
Он вдохнул полной грудью влажный, хвойный воздух и зашагал дальше, ускорив шаг. Погоня приближалась к концу. Теперь он шел не только по следу. Он шел на звук. На звук чужой, неуверенной поступи в великом безмолвии тайги, что все глубже и глубже затягивала их в свое зеленое сердце.
Глава девятая: Лицом к лицу
Семен нашел его у воды. Не на стыке рек, куда уводили тропы Анисима, а у мелкого, каменистого ручья, что змейкой извивался в гуще пихтача. Гриша сидел на мокром валуне, сгорбившись, уставившись в бегущую воду. Он был похож на затравленного волчонка – грязный, мокрый до нитки, с осунувшимся за двое суток лицом. Ружье лежало рядом в траве, словно ненужная палка. Он даже не услышал приближения брата.
Семен остановился на опушке, несколько секунд молча наблюдая за ним. Гнев, копившийся все это время, вдруг ушел, сменившись острой, щемящей жалостью. Он видел не дерзкого бунтаря, а просто своего мальчишку-брата, напуганного и заблудившегося.
Он шагнул из-за деревьев. Сухие ветки хрустнули под сапогом.
Гриша вздрогнул, резко обернулся и вскочил с камня, глаза его, лихорадочно блестящие, метнулись к ружью.
— Не трогай, — тихо, но властно сказал Семен. Он стоял в десяти шагах, неподвижный и тяжелый, как скала. Дождь уже кончился, и сквозь прорехи в облаках пробивался косой вечерний свет, золотя его плечи.
— Ушел… от своих… к чужим, — глухо проговорил Гриша. Его голос срывался, был хриплым от усталости и простуды. — Пришел добить, что ли? Отомстить за записку?
— Я пришел за своим братом, — просто ответил Семен. — Чтобы вернуть его домой. К матери. Она с ума сходит.
— А на отца всем уже плевать? — в голосе Гриши снова прорвалась злоба, но теперь она звучала слабо, наигранно. — Он тут один, а мы… мы дома сидим!
— Ты действительно веришь, что найдешь его здесь? Одного? — Семен сделал шаг вперед. — Ты вообще понимаешь, куда ты зашел? Ты знаешь, как отсюда выбраться?
Гриша молчал, сжимая кулаки. Его взгляд упрямо блуждал по деревьям, избегая встречи с глазами брата.
— Я бы дошел! Если бы ты не приперся тут как тень отцовская!
— Отцовская? — в голосе Семена впервые прорвалась боль. — Ты думаешь, отец гордился бы тобой сейчас? Убежавшим ночью, бросившим мать в слезах? Рискнувшим жизнью из-за глупой обиды? Он бы выпорол тебя ремнем, Григорий, как последнего щенка! За безрассудство! За эгоизм!
— Эгоизм? — Гриша фыркнул, и это звучало почти истерично. — Это ты эгоист! Ты занял его место и думаешь только о том, чтобы его удержать! Тебе удобно, чтобы он не вернулся!
Слова повисли в воздухе, тяжелые и ядовитые. Семен побледнел. Он сделал еще шаг, и теперь они стояли нос к носу.
— Ты… действительно так думаешь? — его голос стал тихим и опасным. — Ты веришь, что я способен на такое?
Гриша отступил на шаг, дрогнул под его взглядом.
— Я… я не знаю… Ты стал какой-то чужой. Командуешь. Приказываешь. Как он.
— А как надо? — голос Семена сорвался на крик, и это был крик всей его накопившейся боли, усталости, неподъемной тяжести. — Рыдать в подушку? Сложить руки и ждать, пока все развалится? Кто-то должен был стать им, Гриша! Кто-то должен был занять его место у печки, в поле, в доме! Не для себя! Для всех! Для матери! Для Кати! Для Игоря! И для тебя, черт тебя дери! Чтобы был дом, куда можно вернуться! А не пепелище!
Он тяжело дышал, его грудь ходуном ходила. Гриша смотрел на него, широко раскрыв глаза, и впервые за эти дни он увидел не самозванца на отцовском месте, а своего старшего брата – изможденного, взвалившего на себя неподъемную ношу.
— Ты думаешь, мне легко? — Семен уже не кричал, говорил сдавленно, и каждое слово давалось ему с трудом. — Ты думаешь, я не мечтаю, чтобы он вошел сейчас в эту чащу, отшлепал нас обоих за дурость и сам всем руководил? Я не хочу его места! Я ненавижу его! Я не сплю ночами, потому что слышу, как мать плачет! Я боюсь каждое свое решение, потому что оно может оказаться неправильным! Я не он, Гриша! Я никогда им не буду! И мне не нужно, чтобы ты меня слушался как отца! Мне нужно, чтобы ты был рядом как брат! Как мой брат, которого я… которого я чуть не потерял из-за этой чертовой тайги!
Он умолк, отвернулся, сгорбившись. Его могучие плечи тряслись. Это была тихая, беззвучная мужская истома, страшнее любых рыданий.
Гриша стоял как парализованный. Вся его злость, все обиды разом ушли, оставив после себя стыд. Жгучий, всепоглощающий стыд. Он видел – сейчас, впервые видел – цену того спокойствия и твердости, что демонстрировал Семен. Цену его «хозяйствования».
— Сень… — прошептал он, и голос его дрогнул. — Я…
— Помнишь, как мы с тобой волка того добыли? — не оборачиваясь, прерывающимся голосом сказал Семен. — Тебе лет одиннадцать было. Отец нас обоих тогда чуть не прибил за самовольство. А ночью пришел, сел на кровать и сказал: «Мужиками растете. Дурными, но мужиками». И улыбнулся. Помнишь?
Гриша кивнул, не в силах вымолвить слово. Комок застрял в горле.
— Он гордился нами. Обоими. Тобой – за твой напор. Мной – за мою основательность. Он говорил матери: «Гришка – мой гнев, Сенька – мой разум. Вместе – будешь посмотреть». А мы… мы вместо того, чтобы быть вместе, чуть не перегрызли друг другу глотки.
Он наконец обернулся. Его лицо было мокрым от слез или от дождя – Гриша не мог разобрать.
— Он не здесь, Гриша. Его здесь нет. Я понял это, когда шел по твоим следам. Тайга не прячет своих мертвых. Она их принимает. Становится их частью. Он ушел в нее, и она его не отдаст. Но он оставил нам дом. Оставил нас. И наша задача – не искать его призрак, а сохранить то, что он оставил. Вместе.
Он протянул руку. Просто. Без пафоса. Как протягивал в детстве, чтобы помочь подняться после драки.
— Пошли домой, брат. Мать ждет.
Гриша посмотрел на эту руку – большую, сильную, в царапинах и мозолях, на руку брата, который взял на себя его вину, его боль и пришел за ним в самую глушь. Он посмотрел на свое ружье, валявшееся в грязи – символ его глупого, мальчишеского бунта.
Он сделал шаг. Потом еще один. И не взяв протянутую руку, а просто обхватив Семена за плечи, прижался лбом к его мокрому зипуну.
— Прости, Семен… Я… я дурак… Я не хотел…
— Знаю, — Семен обнял его, коротко и крепко, по-мужски. — Я тоже. Кончилось. Все кончилось.
Они стояли так посреди тайги, два молодых колоса, согнутые одной бурей, но не сломленные. Ветер шелестел вершинами кедров, словно одобрительно вздыхая. Они нашли друг друга. Не отца – его тайга забрала навсегда. Но они нашли нечто иное, гораздо более важное для той жизни, что ждала их впереди. Они нашли друг в друге опору.
— Пошли, — тихо сказал Гриша, отпуская брата. — Домой.
Они шли обратно молча, но теперь это молчание было другим – не враждебным, а глубоким, понимающим. Они шли рядом, и плечо Семена было твердой опорой для уставшего Гриши, а его шаг – уверенным и верным направлением. Они еще не знали, что ждет их впереди, какие испытания и решения. Но они знали главное: что теперь они будут идти вместе. Потому что они были братьями. Потому что они были Колосовы.
Продолжи повесть: "Имя Колосовых"... Глава 10: Обретение. Братья находят заброшенную зимовку. Рядом с ней – слабый, почти угасший костер и следы, но не человека, а… медведя-шатуна, который пришел сюда умирать. Они находят и отцовский нож, воткнутый в бревно зимовки, как предупреждение. Становится ясно: Иван, раненый зверем, дополз сюда, но силы оставили его. Он принял сознательное решение уйти в тайгу, чтобы не стать обузой семье, чтобы его смерть была по-мужски тихой и не привлекала зверя к дому. Он не пропал. Он выбрал свой путь.
Отличное развитие. Продолжаю.
Глава десятая: Обретение
Они шли молча, плечом к плечу, но уже не назад, к дому, а вперед, ведомые каким-то глухим, необъяснимым чутьем. Семен вдруг резко остановился, втянув носом воздух.
— Дым, — коротко бросил он.
Не едкий запах свежего костра, а горьковатый, призрачный дух тления, едва уловимый, вплетенный в сырой хвойный воздух.
Гриша напрягся, вслушиваясь, вглядываясь. И тоже почувствовал. Слабый, как воспоминание.
Они свернули с едва заметной тропки, стали продираться сквозь частый, колючий подлесок. Земля здесь пошла на подъем, уходя к скалистому outcrop, поросшему мхом. И тут, в глубине завала из бурелома, они увидели ее.
Зимовьё. Низкую, почти вросшую в землю, сложенную из почерневших от времени бревен. Крыша ее провалилась в нескольких местах, дверь висела на одной скобе, открывая черную глазницу входа. Казалось, сюда не ступала нога человека десятки лет. Но дымок, тот самый, слабый и угасающий, вился из-за угла, из груды поленниц, сложенных под навесом-сараем.
Семен сделал знак рукой – «тихо» – и первым двинулся вперед, сняв с плеча ружье. Гриша последовал за ним, сердце его колотилось где-то в горле, не от страха, а от предчувствия чего-то неминуемого.
Они обогнули угол зимовки. И замерли.
Костер. Вернее, то, что от него осталось. Кучка пепла, из которой торчали несколько обугленных головешек. Он не горел, он тлел, истлевая последними силами. Рядом, в грязи, виднелись следы. Не человеческие. Широкие, глубокие, с отпечатками длинных когтей. Медвежьи. Но странные – неуверенные, спутанные, как будто зверь ходил тут по кругу, падал, снова поднимался.
И тут Гриша ахнул, указав пальцем на стену зимовки.
Над костром, в самое сердце нижнего бревна, по грубой древесной кожице, был воткнут нож.
Отцовский нож.
Тот самый, с костяной рукоятью, на которой Иван когда-то вырезал волчью голову. Он сидел в дереве твердо, прямо, будто вложенный в ножны. Рукоять его была чистой, будто ее только что протерли, а лезвие у самого входа в дерево покрылось тонкой пленкой ржавчины.
Ничего больше не было. Ни тел, ни одежды, ни следов борьбы. Только тлеющий костер, медвежьи следы и нож, вонзенный в бревно с такой ясной и страшной решимостью.
Семен подошел первым. Его лицо было каменным. Он медленно, почти благоговейно, обвел взглядом это место. Угасший костер. Следы. Нож.
Он все понял. Без слов. Без доказательств. Понял все сразу, до последней страшной подробности.
— Шатун, — тихо, без эмоций, сказал он. — Старый. Больной. Пришел сюда помирать. Отец… наткнулся на него.
Гриша молчал, не в силах оторвать взгляд от ножа. Его мозг отказывался складывать картину.
— Но… где он? — выдохнул он. — Почему… почему нож тут?
— Он ранил зверя, — голос Семена был глухим, монотонным, будто он читал по невидимой книге. — Или зверь ранил его. Неважно. Он знал, что шатун не уйдет. Что он будет метаться здесь, умирая, и его злоба привлечет других… или он сам, обезумев от боли, пойдет к деревне. К нашему дому.
Семен сделал шаг к стене, протянул руку, но не коснулся ножа.
— Он добил его. Здесь, у зимовки. А потом… потом развел костер. Последний костер.
Он замолчал, глядя на горстку пепла.
— Он был ранен. Тяжело. Он понимал, что не дойдет. Что нести его – значит обрекать на верную смерть тех, кто пойдет за ним. А оставлять здесь… чтобы мы нашли… чтобы мать увидела…
Он сглотнул комок в горле и закончил, уже почти шепотом:
— Он принял решение. Он ушел. Ушел в тайгу. Чтобы его смерть была тихой. Чтобы не звать зверя к нашему порогу. Чтобы не стать… обузой. Чтобы мы искали его живого, а не нашли мертвого.
Гриша наконец оторвал взгляд от ножа и посмотрел на брата. И впервые увидел на его лице не суровость старшего, не усталость кормильца, а бесконечную, всепонимающую боль сына, который принял и простил последний, страшный выбор своего отца.
— Он не пропал, — прошептал Гриша, и это было не вопросом, а осознанием. — Он… он просто ушел.
Семен кивнул. Он медленно, с невероятным усилием, выдернул нож из бревна. Лезвие со скрежетом вышло из древесины. Он повертел его в руках, ощущая вес, форму рукояти, знакомую до слез.
— Он оставил нам знак. Не тряпку. Не кости. А это. Свой нож. Свою волю. Чтобы мы поняли. Чтобы мы не искали больше.
Он перевел взгляд на Гришу. Его глаза были сухими и очень взрослыми.
— Он был лучшим охотником. И лучшим отцом. Он и мертвый нас защитил. От зверя. И от лишней боли.
Гриша подошел к кострищу, пнул сапогом головешку. Она рассыпалась в серый пепел.
— Почему… почему он нам не доверился? Мы бы понесли! Мы бы…
— Мы бы попробовали, — жестко оборвал его Семен. — И, скорее всего, умерли бы все в этой вылазке. Он знал это. Он нас любил. Любил так, что предпочел умереть в одиночестве, чем рисковать нами. Это и есть его любовь, Гриша. Не слова. Не улыбки. А вот это. Тихое. Страшное. Мужское.
Он сунул нож за пояс, подошел к медвежьему следу, большому, глубокому, и плюнул в него.
— Все кончено. Мы нашли его. Теперь мы можем идти домой. По-настоящему.
Он повернулся и пошел прочь от зимовки, не оглядываясь. Он нёс с собой не тело отца, а его последнюю волю. Его прощальный завет.
Гриша постоял еще мгновение, глядя на место, где закончился путь его отца. Он больше не чувствовал обиды. Только огромную, вселенскую грусть и гордость. Такую гордость, что грудную клетку распирало от нее. Он тоже плюнул в медвежий след, как брат, как бы ставя точку. Потом развернулся и пошел за Семеном.
Они шли обратно той же дорогой, но теперь они несли не горечь утраты, а тяжелое, ясное знание. Они знали правду. Страшную, но чистую и честную, как клинок ножа, воткнутого в бревно. Их отец не пропал. Он совершил свой последний поход. Как охотник. Как мужчина. Как Колосов.
И теперь им предстояло нести это знание домой. К матери. К сестре. К брату. И жить дальше, опираясь на него, как на скалу. Потому что имя их отца было не просто имя. Оно было – завет.
Глава одиннадцатая.
Тишина повисла в воздухе, густая и звонкая, как хрусталь. Она была не пустой, а наполненной до краев. Наполненной болью, которая наконец-то вышла наружу, и облегчением, что ей больше не нужно прятаться где-то глубоко внутри, разъедая душу.
Анна Ивановна медленно подняла голову. Слезы беззвучно текли по ее лицу, оставляя чистые дорожки на запыленной коже, но взгляд ее, всегда такой усталый и потухший, был теперь ясным и твердым. Она посмотрела на своих сыновей — на Семена, с его новой, взрослой мудростью в глазах, и на Мишу, который все еще был больше мальчиком, чем мужчиной, и чье сердце было разбито, но уже не раздавлено.
— Он всегда это повторял, — голос ее был тихим, но каждое слово падало, как камень в воду, расходясь кругами по тишине. — «Жизнь, Аня, — это главная обязанность. Даже когда трудно. Особенно когда трудно». А мы… мы все эти годы хоронили его заживо. Мы отказывались жить, потому что он не мог вернуться. Мы предали его последнюю волю.
Миша, прислонившийся лбом к косяку двери, в которую когда-то ушел его отец, сжал кулаки. Его плечи вздрагивали.
— Я просто хочу, чтобы он знал… — его голос сорвался на шепот. — Чтобы он видел, что мы теперь… что мы поняли.
— Он знает, — твердо сказал Семен, и его рука легла на плечо младшего брата. Тяжелая, надежная. — Он не тело свое послал нам, а правду. Именно для этого. Чтобы мы перестали рыть землю в поисках его костей и начали искать его в себе. Его силу. Его любовь. Она же никуда не делась.
Они вошли в дом. Не в склеп, застывший во времени, где каждый предмет кричал о потере, а в свой дом. Они сели за большой кухонный стол, за которым когда-то собирались все вместе, и говорили. Говорили долго, без конца и края. Вспоминали не загадку его исчезновения, а свет его жизни. Смешные случаи, его строгость, его мечты, которые он вложил в них.
Впервые за много лет они смеялись. Сквозь слезы. И эти слезы были очищением.
На следующее утро Семен первым делом распахнул настежь все окна. В дом ворвался свежий ветер, пахнущий полем и приближающимся летом, сметая запах пыли и застоявшейся тоски. Анна Ивановна не стала зажигать свою привычную свечу у старой, выцветшей фотографии. Вместо этого она поставила перед ней простую глиняную кружку с букетом полевых цветов.
Камень сорвался с плеч и покатился прочь, оставляя за собой ровную дорогу. Они не забыли. Они не предали. Они приняли его последний, самый трудный и самый щедрый дар — правду. Имя Колосовых больше не было клеймом семьи «пропавшего без вести». Оно стало именем семьи, которая нашла своего отца не в могиле, а в себе. И это возвращение оказалось самым главным.
И они жили. Памятью. И жизнью. Как и было завещано.
Эпилог
Прошел год. Снег, глубокий и пушистый, укутал деревню, придавил крыши, замел следы на дороге. Но дым из трубы дома Колосовых поднимался ровным и густым столбом – знак того, что жизнь внутри идет своим чередом, горячо и не угасая.
В горнице было тихо и светло. Дарья, у окна, штопала Гришину рукавицу. Лицо ее, все еще хранившее следы былой печали, было спокойно. Не смирившимся, а принявшим покоем. Она смотрела не в черную прорубь окна, как раньше, а на своих детей.
Катерина, у печи, помешивала варево. Ее движения были плавными, уверенными. На шее у нее поблескивал начищенный до блеска медный гребень – подарок от Степана. Свадьбу сыграют весной, как вскроются реки. Она уже не плакала по ночам, не боялась уйти из дома. Она знала – дом останется крепким.
Игорь, склонившись над столом, что-то чертил углем на бересте. Не узоры, а схему – новую, более удобную ловушку на куницу, которую он высчитал по своим книжкам. Его тихое упрямство нашло себе выход.
Гриша и Семен вошли с двора, внося с собой морозную свежесть и запах снега. Гриша – румяный, с сияющими глазами, сразу направился к матери похвастаться, что нарубил столько дров, что до весны хватит. Семен, сдержаннее, стряхнул с себя снег, повесил тулуп и молча присел на лавку, потягиваясь к теплу.
Он посмотрел на них – на мать, на сестру, на братьев. На свой дом. Иван Степанович висел в красном углу – не портрет, его не было, а его охотничий нож с волчьей головой на рукояти. Он висел на своем месте, как и при нем. Не как святыня, к которой нельзя прикасаться. А как инструмент. Острый, наточенный, готовый к работе. Память, которую не хранят под стеклом, а носят с собой, как носят правое плечо или зоркий глаз.
Семен поймал на себе взгляд матери. Она молча кивнула ему. Этого кивка было достаточно. В нем было все: и «спасибо», и «я горжусь тобой», и «все в порядке».
Он вышел на крыльцо, чтобы проверить запор на сарае. Ночь была ясной, звездной. Воздух горел на зубах, пах снегом, дымом и той вечной, незыблемой хвойной свежестью, что шла от тайги.
Тайга молчала. Великая, равнодушная, принявшая в свои зеленые глубины его отца. Но теперь ее молчание было иным. Оно не было пустым. Оно было полным смысла, который он наконец понял.
Он не стал смотреть в сторону леса. Он повернулся спиной к нему, к той тайне, что она хранила, и лицом – к своему дому. К свету в окнах. К будущему.
Иван Колосов ушел, чтобы его семья жила. И они жили. Не забывая, но и не оглядываясь назад. Неся его имя не как клеймо потери, а как знамя. Как самое главное наследство – не землю, не избу, а железную волю к жизни и суровую, молчаливую любовь, которая сплачивает крепче любого слова.
Дверь заскрипела. На крыльцо вышел Гриша, молча встал рядом, плечом к плечу. Потом Игорь. Они стояли втроем, три брата, три колоса, выстоявшие в бурю, и смотрели на заиндевевшие поля, уходящие под звездное небо.
Они были Колосовы. И этого было достаточно.
Привет! Так я же не против!!! Олег, не вопрос!!! Главное что мы успели повидаться)))
Винтовки Мосина, кожанки и нагана!
Пулемётной ленты не хватает!
Хронология военных действий Ограниченного контингента советских войск (ОКСВ) в Афганистане и роль пограничных войск КГБ СССР в этих событиях. Хронология военных действий ВС СССР в Афганистане (1979–1989) Войну условно можно разделить на четыре основных этапа. 1. Этап: Ввод войск и установление контроля (декабрь 1979 – февраль 1980) Декабрь 1979 г.: 25 декабря: Начало ввода основных сил 40-й армии через перевал Саланг. Первыми на аэродромы Кабула и Баграма высадились десантники. 27 декабря: Штурм дворца Тадж-Бек (операция «Шторм-333») силами спецгрупп КГБ («Зенит», «Гром») и мусульманского батальона ГРУ. Ликвидация главы государства Х. Амина. 28 декабря: Назначение новым лидером ДРА Бабрака Кармаля. Советские войска занимают ключевые административные и военные объекты в крупных городах. Январь-февраль 1980 г.: Развертывание и дислокация основных сил 40-й армии по всей территории Афганистана. Первые столкновения с вооруженной оппозицией (моджахедами). Начало массового антисоветского сопротивления. 2. Этап: Активные боевые действия (март 1980 – апрель 1985) Это период самых масштабных и кровопролитных операций. 1980–1982 гг.: Проведение крупномасштабных плановых и частных операций по уничтожению группировок моджахедов, взятию под контроль ключевых районов и обеспечению безопасности основных автомобильных дорог (особенно трассы Кабул – Термез). Пример: Ожесточенные бои в Панджшерском ущелье (провинция Парван) – всего было проведено 9 крупных операций против отрядов Ахмад Шах Масуда. Операции в горных районах: зачистки кишлаков, уничтожение караванов с оружием, борьба с базами и складами душманов. 1983–1984 гг.: Тактика моджахедов смещается в сторону обстрелов гарнизонов, минирования дорог и точечных нападений. Советские войска отвечают массированным применением авиации (ударные вертолеты Ми-24) и артиллерии. Апрель 1984 г.: Крупная операция по деблокированию и снятию осады с города Ургун (провинция Пактика). 1985 г.: Апогей боевых действий. Наиболее интенсивное применение авиации и артиллерии. Смена тактики: создание «зоны безопасности» вдоль границы с СССР и ключевых коммуникаций. 3. Этап: Переход от наступательных действий к поддержке афганских сил (апрель 1985 – январь 1987) Апрель 1985 г.: Политбюро ЦК КПСС принимает решение о постепенном выводе войск и политике «национального примирения». Основная задача 40-й армии: Поддержка афганских правительственных войск (ограниченный контингент) огнем, авиацией и мобильными резервами. Советские части все реже штурмуют укрепрайоны, предоставляя это афганской армии. 1986 г.: Активные действия по прикрытию вывода шести советских полков на родину (операция «Завеса»). Поставка моджахедам переносных зенитно-ракетных комплексов (ПЗРК) «Стингер» резко увеличила потери советской авиации. 4. Этап: Подготовка и вывод войск (январь 1987 – февраль 1989) Январь 1987 г.: Официальное объявление политики «национального примирения». 1988 г.: Подписание Женевских соглашений (14 апреля), по которым СССР обязался вывести войска, а США и Пакистан – прекратить помощь моджахедам. 15 мая 1988 – 15 февраля 1989 гг.: Поэтапный вывод войск. Операции по прикрытию отходящих колонн (например, штурм укрепрайона Джавара в провинции Хост в августе 1988 г.). 4–15 февраля 1989 г.: Окончательный вывод войск. Последние колонны пересекли мост Дружбы через Амударью near Термеза. Командующий 40-й армией генерал Борис Громов формально считается последним советским солдатом, покинувшим Афганистан. Роль пограничников КГБ СССР в Афганистане Пограничные войска КГБ СССР не входили официально в состав 40-й армии и выполняли отдельные, но крайне важные задачи. 1. Прикрытие государственной границы: Основная задача – не допустить проникновения бандформирований с территории Афганистана на советскую территорию (в основном, в республики Средней Азии). Создание 200-километровой «зоны безопасности» вдоль границы. Эта зона простреливалась артиллерией и контролировалась с помощью засад и мобильных групп. 2. Проведение самостоятельных боевых операций на афганской территории: Пограничники действовали мобильными группами (ММГ – мотоманевренные группы) и десантно-штурмовыми маневренными группами (ДШМГ). Они проводили рейды в приграничные районы Афганистана (глубиной до 100-200 км) для: Уничтожения баз и складов моджахедов. Перехвата караванов с оружием и боеприпасами, шедших из Пакистана и Ирана. Ликвидации лидеров бандформирований. Оказания поддержки местным проправительственным силам. 3. Обеспечение безопасности и взаимодействие: Охрана и обороня важнейших объектов на севере Афганистана, таких как мост Дружбы через Амударью, тоннель Саланг, электростанции, поставки которых шли в СССР. Тесное взаимодействие с частями 40-й армии. Пограничники часто обеспечивали фланги при проведении армейских операций в приграничной зоне, а также привлекали армейскую авиацию и артиллерию для поддержки своих рейдов. Ведение разведки и агентурной работы в приграничных провинциях. 4. Участие в общих крупномасштабных операциях: Пограничные подразделения участвовали в самых значимых армейских операциях, особенно на севере страны (например, в Панджшерском ущелье, в провинциях Кундуз, Тахар, Бадахшан). Итог: Пограничные войска КГБ СССР стали элитным компонентом советского контингента в Афганистане. Их действия отличала высокая мобильность, эффективность и меньшие (по сравнению с армейскими частями) потери. Они сыграли ключевую роль в стабилизации обстановки в северных провинциях ДРА и в защите южных рубежей Советского Союза.
Здравствуйте! цена медали за службу на о.Сахалин?
- Максим Израилевич, а шо вы на меня так плотоядно смотрите, я вам во внучки гожусь. - Не знаю, на что ты годишься, но вот 200 долларов и пошли тест пройдём! - Ой, Максик, с удовольствием! Обожаю материальную сторону непреодолимых ситуаций! Всегда так смотрИте!
.thumb.jpg.94151d725ce309e1cbe40b5bead975f0.jpg)
